Струхнул маленько - это все равно, что сказать, что Амазонка - это такой мааааааленький ручеек .
Следующие
два раза были примерно через год, мне пятнаднадцать было. Стыдно... да
нет, стыдно наверное не было. Мне только один раз (самый сильный), было
стыдно, и то от сознания того, что кто-то знает, что я сделал. Может
поэтому и за порку не было стыдно, потому как никто кроме семьи не знал,
что меня иногда бьют. Редко, но все-таки...
А те два раза банальные
были. Наверное у всех рано или поздно случается такое. Я в классе среди
пацанов уважением пользовался - заводилой был (типа в классе от учителя
на ключ закрыться, костерчик в туалете развести... ). Родителей
вызывали, но мне это сходило. У меня мама с папой тоже в детстве не
промах были, поэтому меня как-то понимали. У директора папа делал
грозное выражения лица, потом выходили и вместе смеялись. Ну и что это
такое, позвольте спросить? Такой крутой пацан и все курят, а я - нет.
Непорядок.
Продолжение расказа Отцовское наказание.
Исправление
На
следующей неделе Леха не пропустил ни одного урока и старался хоть
что-то успеть исправить до субботы, чтобы отец не выпорол его снова. Все
в классе удивлялись его рвению, правда, особого толка от его усилий не
было – одним желанием все двойки не исправишь, а знаний у Лехи из-за его
отношения к учебе практически не было. К концу недели на очередной
контрольной по английскому, которую Лешка боялся больше всего, он снова
схлопотал пару, и теперь по всем трем зачетным темам у него красовались
гордые гуси-лебеди. И в полугодии «светила» тоже пара. Но Леху пугало не
столько это, сколько наверняка последующие за этим отцовские
воспитательные меры. Всю пятницу Лешка был угрюм и хмур, ведь дядя Толя
никогда просто так словами не бросался… А в субботу, когда его мама и
бабушка ушли на рынок чем-то торговать, дядя Толя уже дома выполнил свое
обещание. Лешкин визг, прерываемый строгим голосом дяди Толи, я слышал,
даже находясь у себя дома, поскольку одна стена с соседями у нас была
общая. При этом я живо представил себе произошедшее неделей раньше, и
меня снова охватило возбуждение, а штаны сразу резко оттопырились
спереди. Конечно, я не желал Лехе чего-то плохого, но за все его
выходки, направленные на осмеивание одноклассников и подшучивание над
ними, он уж точно заслуживал еженедельной порки. А вид беспомощно
выставленной в ожидании порки Лехиной задницы, ярко запечатлевшийся в
моей памяти, вызывал мощное сексуальное возбуждение.
Уважаемый инкогнито,судя по
письму вы хорошо знакомы с особенностями порки и ожидаете мой
рассказ.Постараюсь удовлетворить ваше любопытство.Все гораздо проще
порку поручали,как правило старшему брату,он старше меня на 14
лет.Братец порол меня лет до16 ти, до10 класса.
Отец часто был в
командировках,мать шлепала иногда сгоряча,в маленьком возрасте,но по
настоящему порол братец.Когда это было точно не помню,но уже в детском
садике помню отчетливо,что выпорол после того.как я сбежал из садика
домой.Дома он был один и , увидев меня неожиданно,появившегося дома,не
ожидая матери решил меня наказать.Велел мне лечь на диван и снять
трусы,естественноснимать трусы перед ним я не стеснялсяБон постоянно
видел видя без них ,моя в ванной,переодевая на ночь и т.д..Не послушатья
его не мог,он для меня был взрослым человеком.
В разговорах с
друзьями-приятелями детства тема порки периодически всплывала. Попробую
вспомнить о большинстве эпизодов. При мне не пороли никого – врать не
буду. Самому перепадало от матери тапочком по треникам в присутствии
одного приятеля, Игоря – за то, что хамил ей напропалую (был такой
недолгий период в моем т.н. «переходном» возрасте); он стоял и смотрел,
слегка удивленный и ошарашенный – ему от родителей таким образом,
видимо, тогда еще не перепадало, а может быть и вообще.
Начну с тех,
кому доставалось особенно часто и крепко. Женька Паршуков (царство
небесное! загнулся от туберкулеза, подхваченного на зоне)… Родители
медленно, но верно спивались и его по пьяни колотили. Как-то, помню,
дурачились, я сорвал с него треники летом на улице, и глазам предстала
задница вся в кровоподтеках и черных синяках. Мне тут же стало не смешно
– в сравнении с моими отметинами Женькины казались следами пыточной
камеры…
Фантазия на тему профилактической порки.
"Своих
семерых детей отец Пафнутий сёк прилежно, свято соблюдая библейский
завет: «Кто жалеет розги – ненавидит сына своего». У него как раз и было
семь сыновей.
...
Помню, как однажды я зашел к нему домой «на
ристалище» - так мы называли наши бесконечные споры, и застал его за
исполнением отцовского долга: отец Пафнутий усердно сёк восьмилетнего
Феденьку. Мальчик извивался и корчился на побуревшей от времени
скамейке, розги впивались в его напряженную, поджарую попку. На ней уже
вспыхнули, налились красные рубцы, там, где они пересекались – дрожали
капельки крови. В общем, зрелище не для российского либерала. Оно
усугублялось ещё тем, что вслед за Феденькой еще четверо его братьев
легли на скамейку под отцовские розги. Когда, едва ли, не через час,
воспитательная процедура, наконец, закончилась, я не преминул спросить у
отца Пафнутия: почему всех? за что? и почему так строго?
Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением:
Фронтовик еврей любит пороть своего сына
высококачественным трофейным немецким ремнем ... до тех тор, пока не
узнает, из ЧЕГО он сделан.
"...
Отец пришёл с войны в ночь
на 9 ноября 1945 года. Все, кто возвращались из Германии, везли узлы,
чемоданы, коробки, ящики, контейнеры, вагоны, целые железнодорожные
составы немецкого добра – одежду и обувь, музыкальные инструменты,
мебель, картины, корзины, картонки...
Отец за богатством не гнался и
дорогих трофеев с собой не привёз, но, тем не менее, моей маме
досталась от войны и победы ручная швейная машина "Edelweiss", чёрная и
лакированная с яркими цветочками на изящном тельце, мне – двусторонняя
губная гармошка "Weltmeister", а для себя отец привёз широкий коричневый
офицерский ремень, лёгкий, мягкий, изготовленный из тонкой хорошо
обработанной кожи. Ремень венчала массивная металлическая пряжка с
изысканной готической вязью – "Gott mit uns!"
– У меня мама тоже добрая, – тихо отозвался
Горька. – А отец, он… когда какой. Если настроение хорошее: "Айда,
Горька, на рыбалку". Если что не так, скорее за ремень… Хорошо, если
сгоряча за широкий возьмется, он только щелкает. А если всерьез, то как
отстегнет узкий от портупеи… Знаешь, как режет…
Журка не знал.
Он этого никогда не испытывал.
Бывало
в раннем дошкольном детстве, что мама хлопнет слегка и отправит в угол.
Но чтобы по-настоящему, ремнем, Журка и представить не мог. Он бы,
наверно, сошел с ума, если бы с ним сделали такое. Даже если в
какой-нибудь книге Журка натыкался на рассказ о таком жутком наказании,
он мучился и старался поскорее проскочить эти страницы. И потом всегда
пропускал их, если перечитывал книгу. А Горька, ничего, говорит про
такое спокойно. С печалью, но вроде бы без смущения.
Конечно, в
темноте, ночью, когда рядом человек, с которым завязалась, кажется,
первая ниточка дружбы, легче говорить откровенно. Видать, наболело у
Горьки на душе, вот он и рассказывает. Но… нет, все равно не по себе от
такого разговора. И чтобы изменить его, Журка спросил:
"Рассеянный Лоханкин не оценил важности демарша,
предпринятого гражданином Гигиенишвили, и таким образом проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему,
небывалому даже в жилищной, практике событию.
Вот как обернулось это дело. Васисуалий Андреевич по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования.
Да
и мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена, когда
остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено все
многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он
думать, что
жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы вызовет в соседях такое
большое чувство? Сперва его предупреждали по нескольку раз в день. Потом
прислали письмо,
составленное Митричем и подписанное всеми
жильцами. И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем.
Лоханкин еще не постигал значительности происходящего, но уже смутно
почудилось ему, что некое кольцо готово сомкнуться.
Во вторник вечером прибежала тетипашина девчонка и одним
духом отрапортовала:
Я принес конверт домой, вручил его матери и поднялся в
свою комнату. Лучшей вещью в моей комнате была кровать. Я любил свою
кровать и мог оставаться в ней часами, даже днем, натянув покрывало до
самого подбородка. Здесь было покойно, никаких происшествий, никаких
людей, ничего. Мать частенько находила меня среди бела дня в кровати.
— Генри, а ну, вставай! Это нехорошо, когда мальчик целый день лежит в кровати! Сейчас же подымайся! Займись чем-нибудь!
Но заняться было нечем.
В тот день я не стал ложиться. Внизу мать читала записку. И скоро я услышал плач. Потом причитания:
Ухаживанья миссис Бёрк за отцом кончились тем, что он
женился на ней. Не знаю, через сколько месяцев после смерти матери
случилось это, но, вероятно, месяцев через семь-восемь, так как моя
сестра Полли стала уже довольно большим ребенком, и я с трудом мог
пронести ее от одного конца переулка до другого. За все это время в моих
чувствах к миссис Бёрк произошла небольшая перемена. Прежде я только не
любил её, теперь я стал ее ненавидеть. Она платила мне тем же, и, не
стесняясь, высказывала свои чувства. В первое же утро после похорон
матери, она притянула меня к стулу, на котором сидела, и сказала злобным
голосом:
-- Поди-ка сюда, голубчик, ты помнишь, какую штуку ты чуть не сыграл со мной своей болтовней?
Она намекала на вчерашний разговор о мешках. Я ничего не отвечал, но она видела, что я понимаю, о чем идет дело.
