- Иди в город, - сказал Серах. - Помаешься там, ну с пользой для ума.
- Помаешься да и сломаешься, - добавила Христина и засмеялась, а потом сказала: -
Шучу я. Иди, иди, ничего! Город научит... калачи есть. Вот иди со мной, я утром в затон
пойду.
Воротился Лобов и его провожатый, принесли ещё семь бутылок водки и с ней радость
людям, все заговорили громче, веселей. Костёр вспыхнул ярче, огонь острыми когтями, быстро
хватая воздух, рвал темноту, как дым.
Луну стерли облака, ночь потемнела, люди, выпив, уходили в деревню, осталось десятка
полтора, но эти неугомонно сидели до рассвета, а на рассвете кто-то восторженно закричал:
- Глядите - Красовский горит!
Крик этот как будто отрезвил людей, все вскочили, глядя на зарево в облаках,
покрикивая:
- Ага, наказал бог вора!
- И-эх, ты-и!
Но радость погасили чьи-то угрюмые слова:
- Бог пожары летом зажигает. По зареву-то видно, что не усадьба горит, а сено на
лугу. Стало быть, подожгли сено.
- Не наши ли ребята?
Говоря, люди уже шагали в сторону зарева и с каждой минутой быстрей, как будто пожар,
становясь ближе, с большей силой тянул их к себе. Легконогий Митрий Плотников, идя впереди,
оглядывался и, размахивая руками, увещевал:
- Давайте уговоримся: ежели Красовский там, сукин сын, не будем задирать его, а
побалакаем по-соседски, добренько, может, он согласится заплатить нам чего-нибудь...
- Так заплатит, что все заплачем, - мрачно сказал Лобов.
Поднялись на бугор к ветряной мельнице, и стало видно, что горят два стога сена. Один
стог снизу доверху был ярко одет в золотисто-красную парчу, около него чёртиками прыгали
трое людей, тащили что-то, кричали; другой горел дымно, невесело; сквозь дым нехорошо
просвечивали красные, мясные пятна. В сторону от него уходила крупная белая лошадь,
запряжённая в беговые дрожки, был слышен крик:
- Стой! К-куда, дьявол...
Лобов приостановился, поглядел на лошадь и быстро пошёл наперерез ей, а Митрий
Плотников, замедлив шаг, обернувшись к деревне, одобрительно сказал:
- Ползут наши!
Да, из деревни рассеянно шагали мужики, человек пять, и всё - люди, огонь, дым,
рассвет - тянулось медленно, как бы хотело совсем остановиться. Но вдруг всё пошло иначе.
Лобов перенял лошадь, разобрал вожжи, сел в дрожки и погнал навстречу своим, заорав диким
голосом:
- Ребята, ломай дрожки! Пусть ему, дьяволу, убыток будет!
Это лёгкое дело было сделано в две-три минуты, белая лошадь вырвалась из толпы и
стремглав помчалась к ограде усадьбы, влача по земле оглобли. Лобов, сидя на земле, крякал,
выламывал железиной тонкие спицы из колес, мужики топали ногами, ломая дерево дрожек, гнули
железные части, поругиваясь, покрикивая, кто-то пожалел:
- Эх, топора нет!
Митрий Плотников, спрятав за пазуху какие-то обломки, смотрел на усадьбу, восхищаясь:
- Красота!..
Над деревьями сада возвышалась острая фигурная крыша двухэтажного дома с башенками,
балконами, со множеством окон, на стёклах, замороженных ночью, серых, как лёд, уже розовато
поблескивала утренняя заря.
Вдруг из-за угла ограды выскочил на длинном бронзовом коне Красовский, широколицый, с
добротной бородой купца, в дворянской фуражке, - красный её околыш удлинял его лицо, но
белая тулья срезывала голову так, что казалось: головы-то Красовскому всё-таки не хватает.
Он скакал, звучно шлёпая по лошадиным ляжкам плетью, наехал на людей и, ловко повёртывая
коня, матерно ругаясь, стал хлестать плетью уже по головам и спинам мужиков, приговаривая:
- Поджигать? Л-лавки грабить? Мерзавцы... Воры! Ага-а!
Люди бросились бежать, но Лобов схватил всадника за ногу, сдёрнул с коня и,
распластав Красовского по земле, сел на спину его, сунул ноги свои под мышки ему и,
придавив затылок ладонью левой руки, правой стал медленно размахивать в воздухе. Красовский
хватал и царапал руками землю, бил пятками в спину Лобова, а грузчик кричал:
- Идите сюда, эй!
Митрий Плотников подбежал первый и удушливо забормотал:
- Трифон, побойся бога! Что ты делаешь? Господи...
Кто-то благоразумно посоветовал:
- Так ему неспособно говорить, надо перевернуть мордой вверх.
- Правильно.
Перевернули. И, глядя в раздутое, выпачканное землёй лицо, Серах ласково спросил:
- Ты что же это, Владимир Павлыч, дерёшься? Налетел, наскочил и без доброго слова –
плетью хлещешь? Не годится эдак-то! Мы - не скот. Мы тебе зла не сделали...
Красовский, всхрапывая, как лошадь, стирал с лица, с бороды землю и молчал.
- Высудил с нас дело-то да с нас же издержки ищешь, - заговорили мужики.
- Да-а...
- Теперь нам осталось по миру идти.
Красовский молчал, поглаживая кисть руки, потряхивая головой. Митрий Плотников
пытался выправить на своём колене измятую дворянскую фуражку и бормотал:
- Сердиться не тебе надо, Владимир Павлыч, мы - обиженные, нам полагается
сердиться-то. Ушиб ручку-то? То-то.
Кто-то заметил:
- Мяса много, а косточки тонкие...
- Убить его надо, - хрипло сказал Трифон Лобов.
- Что вы хотите? - глухо спросил Красовский, не глядя ни на кого.
Мужики дружно загалдели:
- Мы хотим миром кончить.
- Издержки платить нет сил у нас!
- Не будем, так и знай!
- Стыдился бы нищих грабить.
- Чего вы хотите? - повторил помещик.
- Не согласны мы с твоим судом.
- Планы твои - фальшивые, вот что, барин...
- Мошенству учат вас...
Красовский осторожно поднялся на ноги и, оглядывая всех невидимыми из-под густых
бровей глазами, заговорил с хрипотцой, покашливая:
- Всякое дело можно миролюбиво решить. А вы сено подожгли.
- Не-ет, - закричал Плотников с радостью. - Нет, мы сено не поджигали! Присягу дадим.
Мы на пожар пришли...
- Помочь чтобы, - уныло сказал кто-то.
- Думали - усадьба горит.
- За сено не отвечаем.
- Спроси своих - они у стогов были, когда мы пришли.
- Дрожки разбили, - сказал Красовский.
Плотников подал ему фуражку, говоря не совсем уверенно:
- Дрожки - это лошадь будто разбила...
Мужики молча посмотрели на Лобова, он тряхнул головой.
- Ну, чего врать? Как малые ребята. Я дрожки изломал. К чёртовой матери...
- Вот видите, - сказал помещик и шагнул в сторону усадьбы, перед ним расступились.
Тогда он пошёл увереннее, быстрее, помахивая платком в красное лицо своё, держа в руке
фуражку, и сказал:
- Дым какой едкий...
Это была неоспоримая правда: потянул утренний ветерок и окутал людей густым облаком
серого дыма. Митрий Плотников, шагая рядом с барином, поддержал его:
- Сено ещё ничего, а вот солома совсем ядовито дымит. В Орловской губернии в
некоторых деревнях соломой печи топят, а избы-то курные, печи без труб, для пущей теплоты,
дым-то прямо в избу идёт - беда! Очень глаза страдают от этого...
Сзади словоохотливого мужичка и внимательно молчавшего барина шагало, перешёптываясь,
человек десять, а другие, постепенно отставая, на минуту останавливались в поле, точно
часовые, затем собирались в кучки, спрашивая друг друга:
- Обманет?
- А как знать?
- Они, господа, капризные...
- Н-да...
- Им и добро сделать недорого стоит.
Лобов дошёл до остатков дрожек, постоял над ними, взял колесо, швырнул его, оно
немножко покатилось и легло. Он взял другое, приладился, пустил его. Это колесо,
подпрыгивая на кротовых кочках, укатилось дальше. Почёсывая грудь, Лобов медленно пошёл в
деревню. Всходило солнце, мужик шёл против него, нахмурив тяжёлые брови, пряча серые
сердитые глаза.
Двое суток Дубовка прожила в тревожном и унылом ожидании каких-то событий, но события
не торопились, и жизнь текла надоедливо медленно. По утрам кое-где сухо барабанили цепы,
молотя рожь, - собрали её по 12-15 пудов с десятины. Вечерами скучно выпивали у кого-нибудь
в овине, и Серах, пошевеливая пальцами в плотной бородище, размышлял:
- Лето было вредное, а осень - на-ко, вот! Праздник какой выдался. И всё так...
- Что всё? - спросили его.
- Несогласно в жизни, - объяснил он.
Белкин исчез куда-то, Василия Плотникова вызвали на охоту, ушла Христина, Глухонемой
брат старосты Грачёва забил дверь лавки Белкина досками, закрыл окна ставнями и сидел на
завалинке, не подпуская к лавке мальчишек, грозя им палкой и мыча, как бычок.
На третьи сутки утром мальчишки подняли тревогу, закричав:
- Солдаты идут!
Деревня настороженно притихла.
Въехал с поля верхом на сером коне толстый, круглолицый офицер в очках, со смешной
крохотной бородкой под нижней губой, за ним по четверо в ряд вошла колонна солдат и
походная кухня с длинной трубой, похожая на огромного гуся. Офицер приказал мальчишкам
позвать старосту. Они объяснили:
- Староста в больнице, помирает, ему брюхо взрезали.
Офицер строго крикнул:
- Зовите, кто у вас тут старший?
Мальчишки живо привели солдата Еракова, он встал во фронт, отдавая честь, и выслушал
приказ:
- Чтоб ни одна душа из деревни не выходила, а к полудню собрать всех взрослых –
понял?
- Так точно.
- Солдат?
- Так точно. Севастополь защищал.
- Сколько лет тебе?
- Восемьдесят два.
Ераков покосился на врагов своих - мальчишек и вполголоса заговорил:
- Осмелюсь доложить вашему благородию - народ здесь от мала до велика вор и буян...
- Ну, иди, старик! Марш! - сердито сказал офицер.
Оставив половину солдат на улице, другую он растыкал по одному вокруг деревни, по
огородам. Солдаты были не страшны: мелкорослые, пыльные, в стареньких, потёртых шинелях, а
сапоги почти на всех новые, рыжей кожи.
- Это что же будет? - спрашивали миряне друг друга, выходя на улицу, рассаживаясь по
завалинкам и посматривая на серое войско. Митрий Плотников торопливо и успокоительно
объяснял:
- Обыкновенная маневра, как полагается осенью на случай войны. Государи любят зимой
воевать, когда народу свободно. Ну, вот эти, значит, вроде как бы взяли нас в плен, а
другие придут вышибать этих...
- Врёшь! - радостно покрикивал Ераков. - Это пороть вас будут, пороть...
- Когда ты, Ераков, лопнешь со зла? - спрашивали его, не веря историческому опыту
защитника Севастополя.
Офицер ушёл в избу старосты. У Софрона Грачёва был самый большой самовар из четырёх
медных в деревне, остальные чаепийцы пользовались дешёвыми жестяными. Войско развалилось в
верхнем конце деревни на земле, как овечье стадо, над ним колебались зеленоватые струйки
махорочного дыма и лениво крутился серый дым походной кухни.
Дубовцы пытались заговаривать с солдатами, но какой-то с саблей на боку унтер или
фельдфебель свирепо отгонял их прочь. Серах пробовал побеседовать с часовым, но часовой, не
подпуская его к себе, закричал:
- Назад!
- Да мне вот к речке!
- Назад! - повторил часовой, неприятно пошевеливая ружьём.
В деревне стало необыкновенно тихо, даже собаки забыли, что на чужих следует лаять, и
не кудахтали куры, припрятанные догадливыми бабами. Тепло и ласково сияло солнце, освещая
дубовцев на завалинах, точно нищих на церковной паперти. К полудню улица опустела, народ
разбрелся по избам обедать, солдаты тоже занялись этим делом. А почти тотчас после обеда,
откуда-то сверху, как будто с крыши, пугливо крикнули:
- Еду-ут...
- Стройся, - приказал воин с саблей на боку. - Губернатор едет, - сказал он кому-то.
Со двора Грачёва выбежал офицер и скомандовал:
- Смир-рно!
Солдаты вскочили, построились, одеревенели, и в деревню въехал губернатор. Приехал он
не в гости, а, видимо, по делу, и не один, а в сопровождении четырёх конных полицейских.
Рядом с ним в коляске сидел толстый важный человек с круглым и усатым лицом старого кота из
богатого дома. Губернатор выскочил из коляски лёгкий, тонкий, серый, вытер платком лицо,
обмахнул серебряную бородку и, здороваясь с офицером, громко сказал:
- Надо было на колени поставить...
- Не имел приказания, ваше превосходительство.
- Ну да, я знаю! Это должен был исправник, но я его обогнал.
Затем губернатор, офицер и усатый человек ушли в избу старосты, а кучер губернатора
тихонько двинул страховидных лошадей вдоль улицы, - лошади шли, высоко поднимая сухие,
гладкие ноги, зверски оскалив зубы, фыркая, брызгая пеной и поглядывая на людей искоса,
свирепо, глаза их были налиты кровью и внушали уныние.
Некоторое время спустя бешено примчался в облаке пыли ещё экипаж, в нём сидели
исправник (глава уездной полиции; подчинён губернатору – Ред.), становой пристав (чиновник
уездной полиции, заведующий в полицейском отношении станом, определённой частью уезда;
подчинён исправнику – Ред.), старуха в сером платье с красным крестом на груди и красной
перевязью на рукаве, их сопровождали трое урядников (полицейские, нижние чины уездной
(сельской) полиции, подчинённые становому приставу – Ред.) верхом. И наконец бойкая пёстрая
лошадка прикатила бричку с грузом, зашитым в рогожу. Затем всё двинулось так быстро, как
будто поехало с крутой горы.
Полицейские, согнав дубовцев в кучу, выравняли их в два ряда, и один, с медалями на
груди, приказал:
- Становись на колени!
- И бабы? - спросил Серах.
- Я те поговорю, - крикнул полицейский, а другой деловито повторил:
- Все на колени становись!
Дубовцы зашевелились, переглядываясь, толкая друг друга, и все стали почти наполовину
короче. Урядники вынесли со двора Грачёвых широкую скамью, поставили её среди улицы,
попробовали - прочно ли стоит? Стояла прочно. Рыжебородый полицейский очень осторожно
положил в конце скамьи большую охапку прутьев.
- Вон как, - сказал Серах, вытягиваясь в переднем ряду, и вздохнул:
- Бабы, вы становитесь сзади нас.
- Молчать! Не шевелись! - закричал полицейский с медалями.
Со двора старосты вышло гуськом начальство, впереди - губернатор, за ним исправник,
офицер, становой и штатский, похожий на кота.
Губернатор стройный, тонконогий, аккуратно обтянут серой коротенькой курточкой, в
штанах с красным лампасом, в лакированных сапожках. Лицо у него узенькое, тоже серое, под
седой квадратной бородой сверкало что-то красненькое, похожее на крест, на нём было много
золота, а лакированные ноги казались железными, шёл он быстро, легко, точно по воздуху, и
было ясно, что это человек особенной силы и беспощадной строгости. Остановясь посредине
фронта дубовцев против Митрия Плотникова, он закричал пронзительно, как павлин:
- Н-ну, что, мерзавцы? Бунтовать, а? Негодяи! Дармоеды! Недоимщики!
Плотников кувырнулся в ноги ему и заныл, выпрямляясь, приложив тёмные руки ко груди
своей:
- Ваше сиятельство, преподобный... господин граф, простите Христа ради!
Действительные дураки... виноваты... разорились до конца, не дай бог.
Вслед за ним завыли бабы, забормотали, закричали мужики:
- Обидели нас!
- Прости покров`а ради.
- Темнота наша...
- Разорены вконец!
- Хоть помирай...
- Смутьяны тут ещё...
Губернатор стоял, дрыгая правой ногой, под седыми его бровями грозно блестели глаза,
необыкновенные, золотистые, точно чешуя фазана.
- Молчать, идиоты! - снова закричал он. - Я вам покажу, как бунтовать. Налогов не
платите, а пьянствуете, дебоширите... Я вас выучу!
Его серое, как бы запылённое лицо потемнело, он широко открывал рот, показывая
золотые клыки, и грозил то кулаком, то пальцем, тонким и длинным, точно гвоздь. Его хорошо
освещало солнце, и при каждом движении губернатора от его зубов, погон, пуговиц, перстня на
пальце отскакивали золотые лучики, - можно было подумать, что он насквозь прошит золотом.
Он сверкал, гремел, и смутно вспоминались какие-то сказки о страшных людях. Дубовцы,
перестав ныть и понурясь, слушали бешено быстрый гон его слов.
- Государь император... в заботах о вас, подлецы... министры, архиереи... губернаторы
ночей не спят, - кричал он, притопывая ногой. - Вам на каторге место! Но прежде я вас
перепорю.
Сняв фуражку, он обнажил дыбом вставшие седые короткие волосы, вытер виски и лоб
платком и хрипло скомандовал:
- Начать!
Становой пристав поднял к лицу бумажку и прочитал:
- Трофим Лобов.
Офицер, протирая очки платком, сказал исправнику:
- Следует ли детям смотреть, как секут родителей?
Исправник приподнял толстые усы, надул щёки, но - не успел ответить, - губернатор
строго сказал:
- Детей тоже надо сечь!
Но тотчас же распорядился:
- Разогнать мальчишек по дворам и смотреть, чтоб не высовывались в окна-а! В чём
дело, пристав? Где этот вызванный?
Двое полицейских уже подвели Лобова к скамье.
- Раздевайся.
- Нет сил со страха, - спокойно сказал Лобов. - Снимайте штаны сами, коли это нужно
вам.
Пристав сказал губернатору:
- Ваше превосходительство, он упорствует, не хочет...
- Ещё бы он хотел! Дать ему десять лишних! Нет, барабана не надо, поручик, мы – без
церемоний! Мы - просто, да!
Лобов лёг вдоль скамьи, вытянув шею за край её и упираясь в край подбородком. Двое
полицейских, откинув корпуса, держали его за руки и за ноги, как будто растягивая человека.
Казалось, что именно от этого красноватые ягодицы грузчика так неестественно круто
вздулись. Солнце освещало ягодицы так же заботливо, как губернатора и всё другое.
- Раз, два, три, - торопливо и звонко начал считать становой тихий свист в воздухе и
сухие шлепки прутьев по человечьей коже, но губернатор хозяйственно сказал:
- Не так часто, реже!
Лобов молчал, лёжа неподвижно, только мускулы под лопатками вздрагивали. Кожа его
покрылась тёмно-красными полосами, а к последним ударам покраснела сплошь, точно
обожжённая. Когда кончили сечь его, он так же молча спустил со скамьи ноги, сел, тыкая в
землю изуродованной ногой, растирая ладонями подбородок и щёки, туго налитые кровью.
- Котомина Евдокия, - вызвал пристав.
- Не пойду, - закричала Авдотья, вырываясь из рук урядника, схватившего её сзади за
руки. Лобов, поравнявшись с нею, сказал:
- Упрись подбородком в край скамьи - кричать не будешь.
Но она уже кричала:
- Бесстыдники... Да что вы? Не хочу...
Урядник толкал её коленом в зад, головой в плечи. Ему помогли, но перед скамьёй
Авдотья снова начала сопротивляться, выкрикивая:
- Ваше благородие, избавьте срама. Прошу же я вас.
- Живее! - резко приказал губернатор.
Авдотью уже притиснули на скамью, но она всё ещё извивалась, точно щука, и, только
когда обнажили ноги, спину её - замолчала на минуту, но после первых же ударов начала выть:
- За что-о? Мучители...
- Гляди-ко ты, - пробормотал Плотников, толкнув локтем Сераха. - Дуняшка-то –
стыдится! А ведь бесстыдно живёт...
- Чужие, - кратко откликнулся Серах.
Начальство очень внимательно рассматривало, как на стройном, желтоватом, точно
сливочное масло, теле женщины вспыхивали розовые полосы, перекрывая одна другую. Тело
непрерывно изгибалось, толкая и покачивая полицейских, удары прутьев падали на спину, на
ноги, полицейские встряхивали Авдотью и шлёпали ею по скамье, как мешком.
- Довольно, - крикнул губернатор на двадцатом ударе, но полицейский не удержал руку и
ударил ещё раз.
Авдотья вскочила на ноги, оправила юбку и побежала прочь, подняв руки к голове, пряча
растрёпанные волосы под платок.
Вызвали Плотникова. Этот пошёл, расстёгивая на ходу штаны, криво усмехаясь, говоря:
- И не знаю, какая моя вина? Человека нету смирнее меня!
- Ваше сиятельство, - плачевно закричал он, сняв штаны и падая на колени, - брат мой,
Василий, верой-правдой служит вам - всеизвестный охотник...
- Двадцать пять, - сказал губернатор сухо и чётко.
В начале порки Плотников аккуратно на каждый удар отвечал звонким голосом «о-ой!» Но
лежал смирно, не двигаясь, и прутья погружались в его тело, как в тесто. Только при
последних ударах он стал кричать тише, не в такт ударам, а когда кончили пороть его,
пошевелился не сразу.
- Вставай, - сказал полицейский, стирая ладонью пот со лба.
Плотников встал, покачнулся, лицо его дрожало, из глаз текли слёзы, шевелилась
бородка, он облизал губы и сказал по привычке шута балагурить:
- Дай бог впрок!
Вызвали Христину, Василия Плотникова, - их не оказалось.
- Найти! - приказал губернатор.
Серах подошёл молча. Ему губернатор назначил сорок, и это заставило Трофима Лобова
вслух и внятно догадаться:
- Список-то Красовский, стерва, составил!
Серах долго укладывал длинное жилистое тело своё на скамье и начал кряхтеть только в
конце счёта. А когда кончили сечь его, он сел, покачивая головой, точно не решаясь встать,
а встав, тотчас же снова шлёпнулся на скамью и, улыбаясь, сказал:
- Вон как... Ослаб всё-таки...
Снова встал, согнулся, чтоб поднять штаны, спустившиеся до щиколоток, и вдруг громко,
с треском выпустил кишечный газ в сторону губернатора. Губернатор сказал что-то исправнику,
исправник взревел:
- Ещё десять этому скоту!
По лицам двух-трёх серых солдатиков солнечным зайчиком скользнула улыбка, усмехнулся
Лобов, зашептали бабы, наклонив головы, исправник, свирепо нахмурясь, разгонял платком
испорченный воздух, губернатор, взяв под руку офицера, пошёл прочь, а человек с лицом кота
сказал:
- Это он, идиот, нарочно...
После первых же добавочных ударов из-под кожи Сераха выступила кровь, и полицейские,
ударив розгой, начали отворачивать лица в сторону, должно быть, избегая мелких, точно ягоды
бузины, капелек крови. Когда кончилась порка, Серах встал, коснулся ладонью зада, поднёс
ладонь к лицу и сказал:
- Вон как...
- Иди, иди, - сердито посоветовал полицейский, осматривая мундир и брюки. Серах взял
штаны в руки и пошёл прочь голоногим.
- Барон Таубе, - позвал губернатор. Исправник поспешно бросился к нему, и всё
начальство исчезло во дворе Грачёвых.
- Молоко пить пошли, - соображал Плотников. - А может, чаёк.
Авдотья, повернув в его сторону опухшее, заплаканное лицо, гневно сказала:
- Поди, поклонись в ножки им.
Без начальства полицейские стали сечь торопливее, да и всё вообще пошло быстрее, но
как будто обидней, никто уже не командовал, не угрожал, обнаружилась какая-то скука. Со
дворов появлялись солдаты, которые искали названных в списке Василия Плотникова, Христину и
какого-то Ивана Новикова. Митрий Плотников с радостью объявил:
- А такого у нас нет и даже вовсе не было никогда. Был Носков Ванька, так его ещё в
августе свезли в сумасшедший дом.
Становой пристав равнодушно сказал:
- Смотрите, за укрывательство преступников отвечать придётся.
Все устали: солдаты - стоять в строю, миряне - на коленях, некоторые уже сидели, а
высеченные лежали на земле. Ераков, несмотря на свой возраст, честно стоял, как приказано,
на коленках и ворчал:
- Это разве наука? Подпаску Коське двадцать пять розог дали, а ему вдвое надобно.
Не-ет, бывало драли на долгую память. Да не розгой, а палочками, палочками.
С поля наплывал холодноватый ветерок, разнося в воздухе листья, вздымая с земли пыль,
фыркали лошади губернатора, где-то ударили собаку, она взвизгнула, завыла.
На огородах каркали вороны, кричали галки, в окнах изб появились рожицы детей.
Курчавый парень вырвался из рук урядника и побежал вдоль улицы. Конный полицейский,
охранявший коляску губернатора, ловко поставил пред парнем свою лошадь, парень ткнулся в
бок её, отскочил, упал, его схватили и, ударив по шее, повели, он упирался ногами в землю,
гнал пред собой пыль и кричал:
- Мне - в солдаты идти... Некрут я...
- Дурак! Солдат тоже порке подлежит, - презрительно сказал Ераков, а Лобов, лёжа на
боку сзади него, спросил:
- А ты, старый чёрт, не помогал Красовскому список составлять?
- Кабы помогал, я бы тебе сотню назначил, - ответил старик. Лобов легонько похлопал
его по спине, говоря:
- Это ты считай за мной...
Сзади Лобова всхлипывали, жалуясь:
- Как же я теперь? Подруги смеяться будут - вышла за поротого.
- Эка беда! Посмеются да и перестанут.
- Стыдно мне будет.
- Подумаешь, какой стыд.
А солидный мужской голос добавил:
- Не по роже били, а по заднице.
- Да и рожа - не дороже, - добавил женский голос.
В воротах двора Грачёвых встал, протирая очки, офицер и что-то сказал подручному
своему, тот отдал честь и длинно крикнул:
- Смир-рно-о!
На улицу вышло начальство, губернатор посмотрел на свои сапоги, пошаркал ногой о
землю и заговорил громко, неспокойно:
- Встать, негодяи! Идиоты... Ну, что, получили горячих? Так-то вас и надо. Мало ещё.
Вас надо каждый месяц драть.
Он помолчал, пошептался с исправником и продолжал:
- Предупреждаю: виновные в избиении урядника Кашина при исполнении им служебных
обязанностей, в избиении... этого... торговца...
- Белкина, - подсказал исправник.
- Вот - Белкина! И в поджоге сена помещика Красовского будут преданы суду.
К нему подъезжала коляска. Отдохнувшие лошади, красиво играя ногами, точно плясать
собирались, взмахивали мордами, туго натягивая вожжи. Губернатор смотрел на них и лениво
кричал:
- Я вас выучу, я вам на шкурах ваших!..
Он молодецки прыгнул в коляску, за ним влез коренастый исп
Комментариев нет:
Отправить комментарий