Часть первая Свежо предание, а верится с трудом. А. Грибоедов

Часть первая

Свежо предание, а верится с трудом.
А. Грибоедов

I
Первый путь

По отлогому берегу судоходной реки одной из приволжских губерний тянулись
когда-то в один ряд, между мелким кустарником и молодыми березками, двадцать -
тридцать плохоньких крестьянских избушек. Деревня эта принадлежала старому
помещику-домоседу, и в ней в числе прочих жил молодой крестьянин Гаврило
Прохоров. Едва он женился на красивой девушке Варваре, как сдали его, по прихоти
помещика, в солдаты. Варвара, оставшись без мужа, сперва сильно роптала на
судьбу, но потом мало-помалу утешилась и прижила с одним из солдат, стоявших в
деревне на зимних каникулах, сына Василия.

Василий жил вместе с матерью в доме вдового отца Гаврилы Антона Дормидонтовича.
Жизнь его ничем не отличалась от житья всех прочих крестьянских ребятишек: он
бегал по улице в одной рубашонке, полоскался в лужах, выгонял коров, а время
между тем все шло и шло вперед. И не успело миновать каких-нибудь десяти лет,
как вдруг в одно сентябрьское утро нежданно-негаданно возвращается домой
исхудалый, состарившийся и на деревянной ноге Гаврило Антоныч: по милости ядра,
оторвавшего ему ногу, дали ему отставку с надписью на ней: "Бороду брить, по
миру не ходить".

Варвара, увидав безногого Гаврилу, вздрогнула за себя, за Васю, не могла
впопыхах сообразить, что сказать про него, но Вася влетел в избу с криком "мама"
и сразу разрешил все недоумения. Уязвленный Гаврило вспылил, кинулся было на
Варвару, но, урезониваемый своим отцом, он помолчал несколько дней, взглядывая
исподлобья то на жену, то на сына, и затем, качнув головой, решил, что надо
простить жене по той весьма простой причине, что, бродивши много лет сряду по
белу свету, он и сам, как признался отцу, делывал то же, что сделал его собрат.

Вася, в свою очередь, тоже как-то сумел понравиться Гавриле; тот на досуге стал
забавляться им, учил его быть солдатом, а потом и в самом деле настал черед и
Васиной службы: его потребовали в кантонисты. Это событие сильно опечалило всю
семью, чувствовавшую горячую привязанность к ребенку.

Начались приготовления. Мать принялась шить сыну белье, вязать обувь, варила,
пекла. Антон побывал на базаре в торговом селе, продал там мешок ржи, купил Васе
теплую верхнюю одежду и обувь; а Гаврило остриг мальчика по-солдатски, преподал
ему несколько уроков воинской субординации и, когда наступил наконец день
разлуки и две котомки Васи были уже наполнены: одна - деревенским и солдатским
имуществом (в ней были сапожные щетки, гребенка, игольник, шило и нитки), а
другая - съестными припасами, Гаврило Антоныч тяжело вздохнул, взял мальчика
обеими руками за голову и сказал ему:

- Ну, Вася, ты теперь идешь на службу царскую: учись тамотка, да особливо
грамоте, да почитай начальство, не груби. Пуще всего помни: не груби - и все
будет ладно. Может, еще и в офицеры превзойдешь. И это бывает. Проси дедушку,
пусть благословит на дорогу.

Он повернул его к своему отцу. Антон молча перекрестил Васю, надел ему на шею
купленный на базаре за две копейки образок и, крепко поцеловав его, одной рукой
передал его матери, а другой вытер глаза.

Варвара заголосила.

- Полно, Варя, надрываться-то попусту, - заговорил Гаврило, - его, чай, не
убивают, ну и реветь нечего. Ехать пора.

- Из ейной, чай, малец утробы-то, - вмешался Антон, - ну и не трожь: пусть
плачет.

Варвара завыла пуще прежнего. Вася, глядя на нее, тоже хныкал.

Когда же все трое, Вася, Гаврило и Антон, сели в сани, Гаврило ожесточенно
хлестнул лошадь, и они выехали со двора. Варвара так и осталась с разинутым ртом
на крыльце, следя помутившимся взором за отнятым детищем.

К утру наши путники приехали в уездный город, представились в канцелярию
инвалидного начальника, узнали там, что отправка будет через день, и остались ее
ждать. Это последнее дорогое время прошло для Васи незаметно: его ублажали
пряниками, орехами, водили гулять по улицам.

Ранним утром 26 октября 1846 года Антон, положив семь рублей ассигнациями в
кожаный кошелек, надел его Васе на шею, спрятал его ему под рубашку, строго
наказал никому не хвастаться, что у него есть деньги, внушил беречь их про
черный день, дал ему в карман на расходы еще копеек 50 и затем привел его на
сборный пункт - городскую площадь, перед острогом. Там уже стоял ряд подвод с
наваленными на них котомками. Тут же толпилось человек 20 арестантов, а позади
их два мальчика-кантониста, к которым унтер тотчас же присоединил и Васю.

"Смирно!" - скомандовал унтер, когда из ворот острожного дома показался
инвалидный начальник, седой прапорщик.

Все встрепенулись. Унтер вынул из-за обшлага шинели список и, идя по линии, стал
перекликать партию. Сзади его важною поступью шел прапорщик.

- Отзываться громче, школа семиглазая, - крикнул он, - розгами высеку.

При таком приветствии мальчики переглянулись и визгливо стали откликаться.

По окончании переклички Антон и Гаврило, крадучись, отдали последний поцелуй
Васе, а гривенник - конвойному, чтобы поберег их малого до губернии. Мальчиков
посадили на подводу. Партия повернулась направо и тронулась в дорогу. Тут только
Вася понял, что он уже не деревенский, а казенный человек, и ему стало жутко.
Взглянув издали на родных, он заплакал навзрыд.

А Антон с Гаврилою, проводив глазами удалявшуюся партию, постояли среди улицы,
повздыхали, молча вернулись на постоялый двор, запрягли лошадку и отправились
домой, понурив головы.

Партия вышла за околицу. Мальчики, сидя в широких деревенских розвальнях, стали
между собой понемногу знакомиться.

- Тпру-ру... Стой! - приказывал унтер.

Мальчики сдвинулись и испуганно глядели на арестанта. Но, отъехав полстанции,
они перестали бояться его, а он, забавляя их рассказами, сумел к концу станции
так расположить их к себе, что выманил даже у них по семитке (2 копейки).

На станции партию развели ночевать: арестантов - в этапный дом, а мальчиков - в
крестьянскую избу. С рассветом, после новой переклички, партия снова потянулась
вчерашним порядком. Арестант в продолжение всей дороги всячески втирался к
мальчикам в дружбу и довольствовался их домашними харчами. Но скоро запасы
истощились; они принялись тратить деньги, а потом и самим им пришлось оставаться
на одной пище жалостливых хозяев во время ночлегов. Иногда, впрочем, хозяева
ничего не давали из варева, и тогда мальчики ели казенный хлеб с водой; спутник
же их, арестант, не мирился с таким положением и не задумывался находить новые
источники есть получше.

Раз остановилась партия на привале. Арестанты пешие обступили торговку, а
арестант, сидевший с мальчиками на подводе, говорит одному из своих
собеседников:

- Пойди, Миколаша, стащи потихоньку у бабы вон этот ситцевый платок.

- Ишь ты, ловкач какой, - отвечал научаемый Николай Филиппов, - увидит -
вихор-то так надерет, што ахти.

- Небось не увидит, вишь заегозила со своими пирогами, теперь хоть косу у ней
отрежь - не спохватится. Я бы сам стянул, да, вишь ты, звенят, - указал он на
цепи. - Да встать-то мне не велят. Иди же, будь молодец. Ежели же заметит -
улепетывай скорей сюда, в обиду не дадим.

- Нет, што-то боязно, право, боязно: унтер увидит, - отговаривался мальчик.

- Полно артачиться-то, глупый ты этакий! Гляди, как сойдет-то. Только беги, не
зевай. Стянешь, продадим на станции за двугривенный, да и яичницу сделаем. Ей-ей
так.

Яичница победила колебания Филиппова. Он отправился к торговке, вытянул,
подкравшись на цыпочках, платок из-под корзинки и уж пустился было бежать, но
торговка заметила, опрометью бросилась в погоню, схватила его и притащила за ухо
обратно к завалинке, где торговала.

- На вот тебе вора, служба, на! - сердито затарантила она, толкнув Филиппова к
сидевшему там унтеру. - Как туточка торговать-то, коль таких мошейников ведешь?
А еще похвалялся: у меня, говорит, народ смирный, ничего не тронет. Ты, служба,
либо гривну, что дала, назад подай, либо хорошую таску задай этому шалыгану.

Филиппов стоял ни жив ни мертв.

- Как ты смел воровать? - грозно спросил унтер. - А?..

- Я... я... меня подучил... арест... видит Бог, не сам. Прости, дяденька, -
взмолился Филиппов.

- Да разве ты должон других слушать? - вскипел унтер. - А?! Вот тебе, вот тебе,
поганец этакий, - продолжал он, переваливая Филиппова с руки на руку. - Пешком
до станции! - заключил он.

И Филиппов прошел верст 12. У него в ушах звенели затрещины, голова горела, ноги
еле двигались, стужа пронимала насквозь; слезы так и лились от горя и стыда.

Путешествие тянулось целых десять дней; наконец партия очутилась на большой
дороге. Тут была одна из тех станций, на которых партии сходились из нескольких
уездов. По пересортировании партий в нашей остались три мальчика, четыре
арестанта и пять переселенцев. На всех их дали одну подводу, которую высоко
нагромоздили поклажею; на поклажу усадили мальчиков, и партия отправилась
дальше. Во избежание хлопот - разводить и собирать мальчиков по деревне - их
стали помещать на ночлег вместе с арестантами в этапных острогах. Холодные,
грязные конуры, выбитые стекла, заткнутые тряпицами форточки, вонь, звяканье
цепей, обломанные дощатые нары - такова была ночная обстановка измученных
дорогою детей. Мальчики не могли глаз сомкнуть целые ночи напролет, и все это
навевало на них какой-то ужас и страх.

После одного из таких ночлегов мальчик Иван Степанов жаловался унтеру на покражу
рубашки и полотенца.

- Вещи, пожалуйста, вели отдать, - молил ребенок, - мне скоро одеть нечего
будет.

- Да я-то тебе караульщик, что ли? - закричал унтер. - С вами только хлопочи,
школа проклятая! Береги, бесенок, береги вещи-то, - продолжал он, щелкая
мальчика двумя пальцами по носу.

- Чем же я виноват-то, коль украли? - оправдывался, увертываясь от щелчков,
сквозь слезы Степанов.

- Гляди в оба, и все цело будет. А то только воров плодишь, каналья этакая!

Наутро унтер предложил сделать, по гривне с брата, складчину на подводу, не то
грозил тащить пешком с котомками на плечах. Партия повиновалась. Увидев
возможность добывать таким легким способом деньги, унтер поставил это себе
ежедневным правилом. Потом, узнав, что у Васи на шее есть деньги, он начал у
него понемногу выманивать и их.

- Дай-ка мне четвертак, - говорил он, усевшись возле Васи на нарах в остроге. -
Потому мне очень нужно.

- Будет с тебя, ты, дяденька, и то уж много выклянчил. Не дам.

- Не дашь?

- Нет, не дам. Ишь повадился: дай да дай...

- Так ты еще, мозгляк, грубишь начальству?

И Вася после нескольких угроз снова вынимал четвертак и думал о том, когда бы
только скорей кончалась дорога.

Конец уже был близок. На последней станции унтер нашел нужным дать совет
мальчикам, как вести себя перед будущим их начальством.

- Ежели начальство вас спросит, отвечать громко: "Всем довольны", - вразумлял
он. - Получали, мол, тоже сполна все. Слышите? Потому, Боже сохрани!

У заставы унтер припарадился, перекрестился и повел партию фронтом в острог.
Сдав там арестантов, он переночевал с мальчиками в пересыльной казарме и рано
утром привел их в казармы заведения кантонистов, сдал их благополучно по
принадлежности и отправился восвояси.